– Пойдем, Аннушка. У меня чаек душистый, мне чабреца сушеного привезли. Как заваришь, так и кажется, что лето рядом.

– А я… вы… я вас не отрываю?

– А и ничего. Потом доделаю. Ты же потом приехать не сможешь, а Псалтырь и не убежит, – улыбнулась женщина. Тепло так, по-доброму.

Анна вздохнула. Опустила плечи.

– Спасибо вам…

– Идем, детка. Идем…

Чай действительно был выше всяких похвал. А еще к нему предлагался в этот раз мед необычно темного цвета (гречишный, как пояснила матушка) и батон. Самый обычный, нарезанный ломтиками и чуточку подсушенный.

Но как же это было вкусно!

Анна жмурилась от счастья, слизывая мед. Матушка наблюдала за ней с теплой улыбкой, и не торопила. Наоборот, разговаривала о самых обычных, посторонних даже вещах.

О погоде, о весне, о первоцветах, о мусоре, который обязательно надо убирать, да и бордюры подновить не помешало бы, о Багире…

Багира к Анне на колени не пошла.

Но третий стул был оставлен для нее.

И кусочек колбаски, аккуратно нарезанный на тарелочке, тоже был подвинут поближе к кошке. А что она – не человек уже?

Может, еще и побольше некоторых… тварей Божьих!

Наконец Анна решилась.

– Матушка Афанасия, только не считайте меня сумасшедшей. Мне правда поделиться этим не с кем…никому довериться не могу. Знаю, что и вы мне можете не поверить, но так получилось, ближе вас у меня сейчас никого нет.

– Есть ведь… и сын, и отец…

– Я не могу взвалить эту ношу на их плечи.

И поэтому берешь все на себя? Так ведь и рухнуть можно, и подняться не получится. Но монахиня не стала спорить.

– Мне – можешь. Я тебе сейчас на иконе поклянусь, что тайну твою сохраню.

Анна качнула головой.

– Не надо. Слова достаточно.

Благородства в этой женщине было как бы не больше, чем в любимой подруге матери – Зиночке Валенской. Порядочности, и внутренней, сдержанной силы. Словно стремнина подо льдом.

Пока – подо льдом.

– Обещаю никому и ничего без твоего разрешения не рассказывать, – просто ответила матушка.

Анна поверила.

И ринулась, словно в пропасть.

– Мой сын был обречен. Полгода назад мне предложили обменять мою жизнь, на его. И дали ровно год. Через полгода я умру.

Чего уж она ждала?

Возмущения? Отрицания?

Ответом ей было пожатие плечами. Очень спокойное, очень уверенное.

– Разве хоть одна мать примет иное решение?

– Примет, – вспомнила свою мать Анна.

– А это не мать. Это утроба. Которая выносила, но и только. Как котенка из авоськи вытряхнула, но не полюбила. И матерью не стала.

– Может, и так. Я согласилась на этот размен.

– Спрашивать, кто тебе предложил – не стоит?

Анна пожала плечами.

– Это не то, что вы называете темными силами. Или сатанинскими. Она не имеет к ним никакого отношения. Никогда не имела.

– Ведьма?

– Нет. Скорее, наоборот.

Назвать богиню ведьмой?

Анна никогда бы так не поступила. Да и благодарна она была Хелле. За все – благодарна.

И тут произошло крохотное недопонимание. Была ведь и Матрона Московская, и другие праведницы. Матушка Афанасия попросту решила, что Анна к такой и обращалась. А тем женщинам виднее…

Им многое доступно. И коли уж так сказано, значит – неспроста…

– Если тебе год отпущен, тебе надобно о сыне подумать.

– Я о нем и думаю. Деньгами он обеспечен…

– А близкими людьми? Цыплятам защита нужна, пока они не вырастут. Не то их даже другая курица заклевать может.

Анна кивнула.

– В корень смотрите. У Гошки есть дед. Я хотела за этот год найти ему опекуна. И… я так запуталась! – почти стоном вырвалось у нее, – я уже ничего не понимаю! Ни в себе, ни в ситуации! Мне иногда просто кричать хочется.

– Вот кричать не надо. Багире это не нравится. Она подойдет и тебя укусит. Или оцарапает, – предупредила матушка Афанасия.

Да, такой кошачий «Антискандал». В элегантной черной шубке и с зелеными глазами.

Анна невольно фыркнула. Оказывается, и так бывает?

– Ты попробуй начать сначала. Или с конца? Может, так и лучше получится…

С конца, определенно, было начать попроще.

– Помните того мужчину? С которым мы здесь были? С его дочерью?

– Да, помню. Твоя подопечная и ее отец.

– Я с ним… мы с ним…

Выговорить слово «переспала» было так же сложно, как и слово «люблю». Но матушка и так все отлично поняла.

– Он ведь не женат?

– Но собирается. И слово дал… а я… подло это! Гадко!

Матушка Афанасия помолчала пару минут. А потом повела рукой.

– Скажи мне, кому с того хуже будет? Может, и неправильно так говорить, не по-божески, а может, и правильно. Ты от него какой выгоды ищешь?

– Никакой.

– Может, зло ему причинить хочешь?

– Нет.

– В жизнь его вмешаться?

– Я же умру через полгода.

– Вот именно, – приговорила матушка. – Почему нехорошо то, что вам двоим счастье принесло? Ты ведь любишь его, я вижу. А он тебя?

– Не знаю… это он начал. Не я…

Рассказать ситуацию с Олегом тоже было несложно.

– Вот видишь. Тебя уже любят, защищают, в тебе тоже выгоды не ищут. Разве это плохо?

– А Лиза?

– Лиза-Лиза… Аннушка, так ведь через полгода у нее и причин для ревности не будет. Верно?

– Да.

– Так позволь себе хоть немножечко счастья. И себе, и ему… лЮбите вы друг друга? Я же вижу, горит огонек. А значит – любИте. Бог есть любовь, только люди об этом частенько не помнят.

– Но не плотская же?

– Так в том и разница. Между козлячьей похотью и искренними чувствами. Вот ежели «Ромео и Джульетту» вспомнить, так там страсть была. И препятствия были. А была ли настоящая любовь?

– Автор пишет, что была.

– А выдержала бы она испытание временем? Или это как взрыв? Вспыхнуло, да и погасло. И разрушило многое? Сложно сказать, Аннушка. Но настоящей любовью люди, как костром, греются. А похоть – она только пачкает многое. И тело, и душу…

– Христианство ее осуждает.

– Только ли оно? И у предков-славян считалось достойным мужчины хранить целомудрие. Достойным женщины не гулять. А если уж случалось чего… так все мы люди. Но ворота-то дегтем гулящим девкам мазали. И с парня спросить могли, уж ты поверь. Удаль молодцу не в укор куда как позже родилось, а раньше люди строже были. Правильнее. Жизнь их заставляла, и спрашивала – строго.

– Допустим, – Анна как-то о таком не задумывалась.

– Вот ежели у вас не похоть, а любовь, так пусть она у вас будет. Любовь нам от Бога дана, убить ее в себе – грех великий.

– Да?

– Конечно, Аннушка. Заблуждаются люди, всякое бывает. Но ведь у вас-то не с бухты-барахты?

– Нет.

– Тогда позволь себе хотя бы эти полгода любить. Пусть и он будет счастлив, и ты…

– Но я же потом умру! А ему будет плохо!

Матушка подумала, что не ошиблась в этой девочке. Если бы она сказала о себе… тогда это не любовь. Где есть эгоизм, там она не вырастет.

Анна сказала о любимом человеке. Все правильно.

– Во-первых, пути господни неисповедимы. Так что не загадывай заранее.

– Ладно. А во-вторых?

– А во-вторых, ты будешь счастлива, он будет счастлив, так тепла в мире и прибавится. И все правильно будет, не сомневайся. Ты ради сына на смерть пошла, ты и сейчас думаешь и о сыне, и о любимом человеке, и об отце… не о себе. Так что все правильно, Аннушка. Не обделяй ни его, ни себя…

– А Лиза?

– Ежели я в твоем мужчине не ошиблась, он сам разберется. И с Лизой, и с подлизой…

– Вы как Кира, – хихикнула Анна. – Та ее иначе не называет.

– Вот и подумай, будет ли твоему любимому плохо, если он с этим сокровищем расстанется? Видела я ее, девочка может, и хорошая, да уж больно незрелая. Ей как раз трудить ничего не надо. Ни душу, ни ум, ни тело… ей все уже готовенькое принесли. Вот и получается… такое счастье. Кому попадется, так тот не отплюется. Много-то меда, небось, и несладко будет. А много такого счастья?